Емельянов Игорь Николаевич
Родился в 1926 году. В годы войны прошел через концентрационный лагерь Хильберг. После освобождения вернулся в СССР, где работал механиком-наладчиком станков.
Из выступления на Минской конференции бывших узников концлагерей фашистской Германии
Прошло не одно десятилетие, как закончилась Великая Отечественная война и отгремели победные залпы. Выросло поколение, знающее о войне лишь по книгам, кинофильмам да скупым рассказам своих отцов и дедов.
О том грозном, всеразрушающем, но героическом периоде жизни старшего поколения написаны книги, аргументированные статьи с цифровыми выкладками. Все это имеет огромную ценность, особенно в нынешние дни, когда находятся «правдолюбы», пытающиеся переписать историю, пересмотреть итоги Отечественной войны и значение победы над гитлеровской Германией. Мало того, стремятся обелить проявление национализма, считая его патриотическим чувством. А по моему твердому убеждению, национализм — родной брат фашизма, который несет человечеству унижения, издевательства, насилие и смерть.
Так вот, я, как бывший малолетний узник фашистских концлагерей, не вдаваясь в философские рассуждения, хочу рассказать немного о том, как жилось за колючей проволокой у нацистов, а выводы уже делайте сами.
Нас убивал фашизм
В нашем мужском бараке находилось пятьдесят-шестьдесят мальчиков в возрасте от 7 до 15 лет. Нам, несовершеннолетним, никаких послаблений не полагалось. Жили по общим лагерным законам и правилам. Вот только норма питания была другая — наполовину меньше, чем у взрослых узников. Мы постоянно хотели есть. От недоедания, а вернее, от голода теряли силенки. Не проходило дня, чтобы пацаны не умирали от истощения и болезней, от побоев надзирателей и несчастных случаев на работе, от пули «развлекающегося» конвоира и «медицинских» опытов. Мертвых уносила «похоронная» команда, подселяли из «резерва» таких же истощенных и бесправных бедолаг, как мы, так что количество жильцов барака оставалось постоянным.
Нас не освобождали от построений на аппельплаце, там нас считали и пересчитывали, наказывали и определяли на работу. В любую погоду, в любое время суток по команде надзирателя должны без промедления выйти из барака и занять свое место, стоять ровнехонько, не разговаривая и не шевелясь ждать прихода лагерного начальства, которое решало судьбу заключенных, в том числе и нас, малолетних рабов. Держали на аппеле порой по несколько часов. Мальчики часто теряли сознание. Нам, «взрослым», четырнадцатилетним мальчишкам, тоже было нелегко выстоять и дождаться команды: «В барак марш!»
Однажды старший надзиратель Густав приказал выйти всем из барака и построиться на аппельплаце. Моросил осенний дождь, даже не дождь, а какая‑то водяная пыль. Она обволакивала пеленой, забиралась за ворот полосатой тонкой куртки, отбирала последнее тепло истощенных мальчишеских тел. Несмотря на запрет нарушать ряды, мы сбились в кучу, казалось, что так, сообща, чуточку теплее, да и ослабевших, больных пацанов легче поддерживать. Густав орал, щедро раздавал зуботычины и оплеухи, требовал соблюдать ряды, чтобы бауэру, прихода которого ожидали, было удобно выбирать работников в свое хозяйство, чтобы он не ошибся и хорошо разглядел тех, кого берет на свое содержание. Какое содержание? Миска жидкой похлебки, кусочек полутравяного хлеба за работу от зари до зари, ночлег — в загоне с овцами или в сарае-телятнике.
Но каждый из мальчиков хотел, чтобы его выбрали. Своим детским умом понимали, что любая работа у бауэра — это все‑таки шанс не умереть от голода, это в несколько раз лучше, чем работа в гальваническом цехе или в цехе расфасовки пороха, где пороховая пыль забивает легкие, надолго въедается в тело, где от удушья теряешь сознание. А в огороде или в поле всегда можно ухитриться сгрызть морковочку, сжевать листок капусты или горсть зерна из колосков пшеницы. Ну, а если отправят чистить свинарник, то это равносильно походу в столовую! Откормленные свиньи не все съедали, в их корытах оставалась какая‑то часть месива. Мы его выгребали руками и ели. Если немец, надсмотрщик за свинарником, замечал такое «воровство», наказания не миновать. Били нещадно, драли за уши, стегали ремнем и, что хуже всего, лишали полагавшегося обеда, мол, уже поел! Обед раздавали в подсобке ровно в два часа дня, ни минутой раньше, ни минутой позже. Конечно же, к обеду никто никогда не опаздывал, голодный желудок отсчитывал время лучше швейцарских часов. А вот если кто‑то из ребят осмеливался появиться в «столовой» раньше, за это наказывали. «Провинившегося» голодного пацаненка либо выгоняли из «столовой», либо ставили с пустой миской в руках неподалеку от раздачи еды. Такое издевательство над голодным ребенком могли придумать только сытые нелюди-фашисты.
Так нас, истощенных, умирающих от голода и болезней, приучали к немецкому порядку и пунктуальности. Нам постоянно твердили, что мы — никто и ничто, просто биологическая масса, и с нами можно обращаться так, как заблагорассудится любому немцу. К нам, детям, не было никакой жалости, никакого сострадания, никакого сочувствия.
Вот и в тот слякотный день продержали нас на аппеле часа два. Бауэр Шварцман, приехавший за работниками, не торопился покидать теплый кабинет коменданта лагеря. Какое ему дело до вымокших и продрогших детей, без приказа никуда не уйдут, будут стоять столько, сколько потребуется.
Наконец, раскрасневшийся от тепла и чашечки кофе с коньяком, в непромокаемом плаще с капюшоном, в добротных ботинках, бауэр приступил к отбору работников. Он медленно шел вдоль шеренги дрожащих мальчиков. Выставленным «товаром» остался недоволен — тощие заморыши, больше съедят, чем наработают. И все же отобрал с десяток ребят. А отбор проходил так. Шварцман останавливался перед «кандидатом» в работники. Внимательно его рассматривал. Велел открыть рот — не цинготник ли, показать руки — нет ли язв и экземы. Если осмотр устраивал его, тыкал тростью в грудь мальчика, оборачивался к сопровождавшему его надзирателю, коротко бросал: «Беру» и шел дальше. Надзиратель приказывал «счастливчику» выйти из шеренги, отмечал в своем списке личный номер ребенка.
У нас, малолетних узников, не было ни имени, ни фамилии, их заменял номер, полученный при регистрации. У каждого на куртке был пришит лоскуток с личным номером, его следовало запомнить. Раньше выдавали деревянные бирки с номерами. Но дети часто их теряли, а малыши, играя, обменивались бирками, что вносило изрядную путаницу. Случалось, что бирка умершего оставалась на шее живого пацана, и ему как «мертвому» уже не полагалось никакой еды. К тому же шестилетки не могли запомнить свои номера, не могли их назвать при перекличках, а лоскуток с крупно написанными цифрами облегчал и ускорял работу надзирателя или конвоиров.
Шварцман, не набрав нужного количества работников, вторично пошел вдоль шеренги. Остановился напротив меня. Ткнул тростью: «Гут. Беру и этого». Я вышел из шеренги, назвал свой номер. Вместе со мной шагнул и Сережа Иванов, мой ровесник, друг и сосед по нарам. Он понимал, что если попадет в число отбракованных, то душегубки и крематория ему не миновать. А жить хочется даже тогда, когда душит мучительный, изнуряющий кашель и часто идет горлом кровь. Он назвал свой номер и стал рядом. Надзиратель заорал:
— А ты, дохляк, куда? Тебя не вызывали.
— Я добровольно хочу на сельскохозяйственные работы к господину бауэру.
Он умоляюще посмотрел на Шварцмана своими прекрасными синими глазами, — только они напоминали о прежнем веселом и гордом Сережке, лучшем ученике нашего Ивановского ремесленного училища.
— Господин хороший, возьмите меня. Пожалуйста, возьмите. Я не хочу в крематорий…
Бауэр хмыкнул и с издевкой спросил:
— А на Французскую Ривьеру не желаешь?
Сережа попытался поддержать глупую шутку сытого немца:
— Нет, господин, не желаю. Туда далеко. К вам ближе. Возьмите… Пожалуйста, возьмите.
— Возьмите, возьмите… — передразнил Сережу бауэр. Он был в хорошем настроении и продолжал куражиться. — Ближе всего для тебя не я, а крематорий, — он оценивающе посмотрел на худенького Сережу. — Хотя и в крематории от тебя пользы мало — кожа да кости. Возьмите… А что ты такого умеешь делать, чтобы я тебя взял?
Надзиратель Густав улыбался и похохатывал, ему нравились «остроумные» шутки бауэра. Сережа серьезно, с каким‑то взрослым достоинством ответил:
— Я очень хорошо рисую. Умею делать красивые шкатулки, плести из соломки ажурные коробочки и рамочки, вырезать медальоны…
Шварцман перебил его:
— Ну и зачем мне твои самоделки? Мне сын прислал из Петергофа шкатулки с янтарем, с серебряными княжескими вензелями. Ими пользовались еще придворные Екатерины II, нашей великой соотечественницы. Вот это красота! А ты: коробочки, рамочки… Уйди! Не путайся под ногами, дохляк! — Шварцман наотмашь ударил Сережу тяжелой тростью.
Сережа рухнул на мокрые плиты аппельплаца, попытался встать, но сил не хватило. У него хлынула кровь горлом. Я бросился к нему, чтобы помочь, чтобы не захлебнулся мой друг кровью. Надзиратель рявкнул: «Стоять!» А бауэр без слов огрел меня своей увесистой тростью, словно рабскую печать поставил на моих костлявых плечах. Ударил еще, чтобы я уяснил, кто хозяин моей жизни.
Густав приказал нам, двенадцати мальчикам, отныне работникам бауэра Шварцмана, построиться отдельно, стоять смирно, а остальным отдал долгожданную команду: «В барак марш!»
Бауэр и надзиратель ушли в канцелярию оформлять документы на нас, ведь во всем должен соблюдаться немецкий порядок!
Мертвый Сережа остался лежать под дождем. Крупные капли, как материнские слезы, смывали кровь с его лица и растекались алой лужицей по серым плитам аппельплаца.
Сережу Иванова вычеркнули из списков живых. Нет его имени и среди мертвых. Многие документы лагеря пропали. Может быть, их уничтожили сами немцы при бегстве, может, они сгорели при бомбежках. Где могила Сережи — неизвестно. Если его тело сбросили в общий могильный ров, то на таких захоронениях имена не указывались, там только таблички с цифрами количества погребенных — 300, 500, 800… Если он ушел дымом крематория, то на небесах памятников тоже не ставят.
Сколько же имен кануло в безвестность! Сколько жизней загублено! Среди них жизнь красивого, веселого и талантливого Сережи Иванова, четырнадцатилетнего мальчика из Ивановского ремесленного училища, малолетнего узника Хильбергского концентрационного лагеря. Его убил фашизм.
г. Иваново
Российская Федерация
Май 2007 г.